Карло Боссоли

 Душа внедряется сейчас в ранние тридцатые, когда эта улица еще не окрестилась именем Кирова, погибшего декабря 1934-го. Это задает конечную границу интервала. А другую - начальную - тоже можно извлечь из городского пространства. От запущенной коммуналки было рукой подать до устья Мясницкой, впадавшей в трамвайный омут Лубянской площади. В том устье высился слева, наискосок от Политехнического, обыкновеннейший дом, ставший, однако, таинственным с того часа, как в его дворовых глубинах 14 апреля 1930-го покончил с собой Маяковский. И отметилась в сознании попытка только что подружившихся шестнадцатилетних юнцов заглянуть осенним вечером в тот таинственный двор с одним из взрослых, обещавшим показать окно роковой комнаты. Так вот и начальная граница «внедрения» - осень 30-го.

Побывали ли мы в историческом дворе и поглазели ли на историческое окно - решительно не помню. И это тем более странно, что все помнится голос, пообещавший «показать окно»: печальный голос двадцатисемилетнего художника Андрея Гончарова - старшего брата моего нового приятеля-ровесника с Мясницкой, Леши Кара-Мурзы. (Да, они носили разные фамилии, потому что у них были разные отцы.) «Мальчики,- говорил нам Андрей, - мы как-нибудь зайдем туда вечерком, Маяковский стоит паломничества.» Отчего же слова живут, а поступка - словно и не было? Видимо, тщетно искать объяснение выборочным пристрастьям памяти

Почему за полвека с лишним не справилось забвение со свисающей бахромой квартирной пыли на подшивке «Солнца России» за 1911 год?