Карло Боссоли

 Не лишенное нюансов, настроение - если проследить его от полотна к полотну - лишено развития, оно оказывается единообразным и сумрачным. (Такая, несколько мрачноватая, ироничность оказывается едва ли не основной тональностью в образах и других художников и похоже переросла в штамп, который исчерпал в сущности своей ресурс.) И начинает казаться, что именно демонстрация возможностей языка занимает художницу. О чем, например, рассказывает «Трапеза» (1980) с ее единым в трех лицах героем? Какие грани бытия освещает, что сообщает нового о современности? Кажется не случайной утрата проникновенности и просто теплоты в такого рода традиционных сюжетах. Нередко до истинных авторских чувств приходится буквально продираться сквозь «подачу» - об этом, например, свидетельствуют полотна А. Ситникова («Студентки», 1973; «День рождения», 1975). Последовательность живописного в достаточной степени индивидуального изложения кажется слабой компенсацией за суженность, невнятность эмоционального, психологического диапазона героев, в типаже которых нередко узнаются авторы полотен. Но и в автопортретах (которые во все времена характеризовались глубиной самораскрытия) не часто удается рассмотреть нечто большее, чем формулу авторской концепции. Повествовательное начало здесь часто приводится к минимуму, но и иносказание оказывается информативно бедным, неконкретным, безобразным. Дело, очевидно, в том, что метафора требует высокого, интегрирующего основные черты бытия обобщения, а следовательно, изучения крупных пластов действительности, их личностного, через сердце, «присвоения» художником. Но, не переосмысленный в обобщающем плане, эмоционально, фрагмент личного бытия такой возможности не дает, и об этом, например, свидетельствуют имеющие корни уже в европейских школах эффектные опыты И. Лубенникова («Ночь. Материнство», 1983, и другие холсты).